Честное слово, Дмитрий Дибров — личность демоническая. Ты смотришь на него по телевизору и думаешь: “Внешне обаятелен, но жутко циничный и самоуверенный”. Лицезреешь воочию — и сомневаешься: “Боже, какой он душка, как говорит, насколько серьезен и лишен звездности. Внешне, правда, не особо. Постарел”. Так до конца и не можешь определиться, кто перед тобой — легкомысленный любимчик публики, притворяющийся серьезным, или глубокий человек, философски смотрящий на жизнь. В принципе, ведь о Диброве не так много ходит сплетен. Ну, меняет девушек как перчатки, ну, любит потусоваться. Что в этом такого?
А почему-то кажется, будто он жутко порочный тип.
Когда я брала интервью у Дмитрия Александровича, он серьезно сказал, что мое занятие настоящей журналистикой не назовешь. “Просто редактор посылает юных и молоденьких записать все на диктофон, они, совсем еще неопытные, расшифровывают, а уж начальник отбирает все самое желтое. Зло вообще действует через детей”. “Но я ведь могу сама выбрать, с кем мне общаться. К тому же, могу написать, что Дибров — скандалист и бабник, а могу рассказать, какой вы умный и серьезный”. “М-да, — заметил он. — И правда ведь можете. Ладно, вы правы, беру свои слова обратно”.
Так вот, Дмитрий Александрович, не буду я ничего про вас писать. Просто предстанете такой, какой вы есть. А уж дело читателя — решать, кто вы на самом деле.
* * *
— Во сколько сегодня проснулись? (Разговор начался в два часа ночи)
— (Серьезно) Сегодня — в десять. У нас на “Первом канале” планерка в двенадцать.
— А вообще во сколько просыпаетесь?
— Вообще-то в районе одиннадцати. Надо же целую пластинку готовить, а это дома происходит, плюс делаю квартирный ремонт. Одна газета написала как-то, что у меня золотой унитаз. Вот стремлюсь к идеалу. Кроме того, еще взялся книжку писать. Витька Ерофеев подбил, чтобы я к июню книжку написал. Я однажды с ним посидел и изложил свое представление о телевидении за бокалом виски... До утра излагал. Кончилось это тем, что Виктор заявил: “Давай немедленно выпускай книжку у меня в издательстве”. Я подумал: какое счастье, что Ерофеев оказался таким незаносчивым и открыл полог в этот храм — литературу. Раз назвал июнь, значит, я должен к июню книженцию закончить. Вот и приходится вскакивать в одиннадцать.
— Книга целиком о телевидении?
— (Смеется) К сожалению, про любовь и смерть меня еще никто не просит написать.
— А как же богемный образ жизни: просыпаться в два часа дня, раскачиваться до полуночи?
— Вы знаете, такое у меня бывает только в пятницу или субботу, когда мы ходим с моей девушкой в самые демократичные студенческие клубы. Те, что находятся на расстоянии квадратного километра от моего дома, чтобы недалеко возвращаться было. Это, как правило, “Китайский летчик” и “Пропаганда”. Постоишь часок у стойки, посмотришь, как другие люди танцуют — вот тебе и богемная жизнь. Я не хожу ни на какие вечеринки. Жалко времени. Раньше все было внове, мы только постигали этот мир, нам впаривали хорошо сделанные приглашения на презентации крупнейших фирм. Мы везде ходили, поколение интересовалось друг другом. Оно выросло и оказалось очень милым. Но сегодня уже наше поколение устало от этого бессмысленного времяпрепровождения. Уже никого не тянет утром в Сочи, вечером обратно в Москву в какой-нибудь клуб. Я за это время мог бы больше написать или больше поцеловаться.
— Телевидение меняет человека?
— Кардинально! В его жизни появляется что-то, что гораздо важнее для него, чем он сам. Ни одна профессия не дает такого же ощущения. Разве только литература. Есть такая фраза у Юлиана Семенова: “В гостиничном номере его ждала стопка бумаги, которую он приготовил для новой книги, и эта новая книга наполняла жизнь профессора Плейшнера новым ощущением”. Ну, что было дальше с профессором Плейшнером, мы помним. Он из-за этого не увидел цветка на подоконнике и был вынужден выброситься из окна. С телевидением то же самое: как только у тебя начинает получаться, как только Бог телевидения призывает тебя на новый, более высокий уровень, у тебя своя передача, это тебя волнует гораздо больше, чем ты сам. Но далее ждет более страшное испытание! Если передача становится популярной, а затем, не дай Бог, еще и культовой, то начинается испытание славой. И это меняет человека еще страшнее. Это меняет безвозвратно. Я не знаю ни одного сколько-нибудь успешного телевизионного ведущего, который был бы от этого свободен. Весь вопрос в том, насколько жернова славы размозжат твой становой хребет. Самое главное в испытании медными трубами — не когда они звучат, тут еще интеллигентности хватает пережить это достойно. Самое страшное, когда они стихают. А они непременно стихают, ибо слава имеет синусоидальный характер. Вот тогда мы посмотрим, чего ты стоишь, можешь ли ты еще производить.
— Ну и как, вас звук труб сильно выбил из колеи?
— (Галантно парировав) Об этом судить нашим телезрителям.
— Гонор за собой замечали?
— Ну конечно, первые несколько месяцев еще то было... Счастье, что хоть замечал!
— Что себе позволяли?
— (Улыбаясь) Я уже не помню. Это постыдно, и не стоит об этом.
— Почему вдруг исчезла “Ночная смена”? Идея-то была хорошая.
— Надо сказать, что публика, как показывает практика, оказалась не готова к этому нашему продукту. Я до сих пор считаю “Ночную смену” любимым детищем и полагаю, что перспектива ночного вещания именно здесь. Прежде всего, в калейдоскопе самых различных телевизионных продуктов, объединенных одним знаменателем — качество. До этого я ввел в моду ночные посиделки: час, два самокопаний, с надрывом, желательно со страданием. И никому больше в голову не приходит, что можно и иначе. “Ночная смена” — это бурлеск. Час, или два, или три постоянно меняющихся в бешеном ритме кусков. Здесь нет никакого надрыва, здесь только легкое дыхание, радость, как я надеюсь... О, это пока трудновато для нашего зрителя. Так что мы с Костей Эрнстом решили пока этот эксперимент приостановить до лучших времен. Публика созреет для такого рода действий ночью. Днем бы она, может, восприняла это. Ночью — нет.
— Чем “Апология” отличается от “Антропологии”, кроме четырех букв?
— Кафе. Главное отличие — “Атриум”. Настоящая жизнь. Камера за ней подсматривает. У нас даже здесь свадьба будет. Люди познакомились на передаче, и вот женятся. Невеста прямо в фате должна приехать. Может, конечно, передумает.
Последнюю фразу Дима произносил уже где-то в районе камеры: галантно обходя стулья и рассеянно улыбаясь, он прошествовал к рабочему месту. Мастерски провел эфир, пообщался еще какое-то время с обступившими его знакомыми, и вновь направился к нашему столику, по дороге чуть снисходительно кокетничая с девушками: “Хороший вопрос задали! Настоящий журналист. А ты чего одна?”.
— Не устаете менять спутниц? То с одной, то с другой...
— (Немного резко, на одном дыхании) Если бы людей считали по головам, как баранов, даже такая оскорбительная для человека статистика показала бы, что я меняю их не чаще, чем авторы заметок, которые пишут обо мне. Или те, кто читает эти мерзкие издания, помогая рублем бездуховным людям делать из нас чудовищ, пытаясь доказать, что нет героев в своем отечестве, есть только греховодники, причем чем знаменитее, тем мерзее. (Сбавляя тон) Если кому-нибудь интересно, то со своей нынешней девушкой я живу уже третий год. Тем не менее, должен заявить, что я действительно влюбчив — в том смысле, что каждый раз как последний и как первый одновременно. А иначе все нечестно и бессмысленно.
— Про девушку расскажете?
— Как только мне захочется публично кому-нибудь рассказывать о своей девушке, я должен буду выйти из сообщества приличных мужчин.
— С сыном удается общаться?
— Ну, когда удается, тогда удается.
— Хотели бы, чтобы он на вас был похож?
— Эгоизм отцовский таков, что, конечно, хотел бы. На этом и построен в общем-то конфликт отцов и детей.
— У вас он тоже есть?
— Нет. Почему — ума не приложу.
— Кризис среднего возраста как поживает?
— Что это такое? А то никто объяснить не берется.
— Когда лет в тридцать мужчина вдруг сознает, что все не так и жизнь проходит зря.
— У меня было несколько периодов, когда мне казалось, что жизнь не удалась. Первый раз меня это посетило, когда я работал в Домодедове. (Тоном заправского рассказчика) Было мне от роду года 23. Стоял я на переходном мосту, который известен загородному жителю. Как любой подмосковный город исторически начинается с вокзала, так есть там и мост, ведущий от перрона к базарной площади. Базарная площадь в Домодедове один к одному базарная площадь в Ростове-на-Дону, с теми же вафельными рожками, с той же грязью вокруг киосков. И вот я стою и вижу, как в Москву бесконечно отправляются электрички, в тумане, их провожает семафор. Стою я, а холодно же, и вдруг мне показалось, что жизнь моя кончена, что никогда-то мне не уехать на одном из таких поездов в Москву, никому-то я здесь не нужен, и живу-то я в рабочей общаге с пьяными крановщиками в обнимку, и в жизни не видать мне счастья... (Грустная пауза) Буквально на следующий день мне позвонил Новоженов и пригласил на собеседование в “Московский комсомолец”.
В следующий раз нечто подобное я испытал в ТАССе. Работал там уже немало — два или три года. Надо сказать, что это хорошая школа для журналиста, вокруг разумные, глубокие люди. Но все мы занимались журналистикой, которая была далека от наших искренних убеждений. Мы делали партийно-правительско-профсоюзную журналистику. Каково мне, битломану, анархисту в душе, писать “на аэродроме встречали”!? И главное, считать строки, не ошибиться! Кандидату в члены Политбюро отводилось тринадцать строк, просто секретарю ЦК КПСС — десять, а члену Политбюро — пятнадцать!
Вот тогда в какой-то момент мне опять показалось, что жизнь моя кончена и что так будет всегда. Но, к счастью, это тоже прошло, потому что в моей жизни появился человек мудрее и старше меня, который заявил: “Знаешь что? Никто и ничто не может помешать мужчине делать то, что он хочет. Как и заставить его сделать то, что ему неприятно”. Это нехитрая формула, но за ней столько испытаний!
И я умотал на телевидение. А в тридцать у меня не случилось кризиса среднего возраста, потому что как раз тогда на меня свалились слава и деньги. Я был к тому времени режиссером, мы с Андреем Столяровым делали единственную на тот момент авангардную передачу на телевидении — “Монтаж”. Получали премии на международных фестивалях. В то время мне и в голову не могло прийти ощущать какой-либо кризис, потому что впервые в моей жизни что-то стало для меня важнее, чем я сам, — те образы, что мы лепили на экране, наши монтажные поделки. До того абсолютно все для меня было служением какому-то богу карьеры. А здесь нужно было сделать передачу, уложиться, написать сценарий, снять, смонтировать, пробить в эфир, пробив, как-то остаться, потому что нас же выгоняли после каждого эфира!
— Как вам дается конкуренция с Гордоном?
— Немножко не понимаю, о чем вы. Помилуйте, помимо Гордона, ночные эфиры идут еще на десяти каналах российского телевидения, так что я даже и не думаю ни о какой конкуренции.
— Ладно. Тогда как относитесь к Максиму Галкину, унаследовавшему вашего “Миллионера”? По-отечески или как к сопернику?
— Что вы, я, к сожалению, не умею так блистательно держать зал, так пародировать кого-нибудь, как Макс. По-отечески... Ну, знаете, кто я, чтобы распространять отеческие чувства на всех талантливых людей? Мне хотелось помочь Максиму в этой сложнейшей ситуации. Он ведь меня не подсидел, это я по доброй воле отказался идти на “Первый”. Я хотел поделиться с ним наработками, но мы с продюсером программы решили, что это поставит Макса в неудобное положение. А вообще я восхищаюсь тем, что сделал Максим.
— Какие из тех знаменитых людей, с кем вы общаетесь, вам неприятны?
— А я с такими и не общаюсь, к счастью. Сегодня я такое могу себе позволить. В 1993 году, когда я только начинал, я разбирался в кадре с мировоззрением людей, которых приглашал. Теперь сил нет.
— Кто такой Дмитрий Дибров?
— Хороший вопрос. Не знаю.
— Вы — кумир?
— Для некоторых людей — да. Мне, например, страшно ценно признание одного достойного человека — он доктор в высочайшей медицинской организации. Как-то мы с ним встретились у одного олигарха, и он сказал: “Большое тебе спасибо. До того, как ты появился, мы, ростовчане, говорили, что мы из Ростова, но не был этот город чем-то примечательным. А благодаря тому, что десять лет ты постоянно всовываешь везде то казачество, то Ростов, мы уже можем гордиться собой”. Потом, ко мне подходят люди из провинции, благодарят за то, что своим примером я показываю, как можно всего добиться в жизни. А мне все хочется надеяться, что где-то в Ростове-на-Дону есть десятилетний пацан, который, как я, смотрит телик и делает жизнь с меня. Как я в свое время делал ее с Джона Леннона. Я не имел возможности видеть его, зато мог слышать.
— Поклонницы вытворяли что-нибудь невообразимое?
— Невообразимое, к несчастью, нет (смеется).
— Не надоедает быть популярным?
— Не. Это не может надоесть. Помню, когда я вел “О, счастливчик!”, эта программа была популярна с попсовой точки зрения. И я сразу уже видел, кто ко мне подходит по поводу “Антропологии”, а кто по поводу “Счастливчика”. В “Счастливчике” человек идет, аж весь светится (изображая лукавую улыбку): “А, я не ошибаюсь? Отлично работаете!”, бывает, хлопают по плечу: “Молодец, Дибров”, бывает “Я на все вопросы могу ответить, на все — пожалуйста”. “Антропология” — идет человек серьезный, чуть наклонив голову, протягивает руку: “Спасибо за все, что вы делаете”.
— В кино сниматься еще не надумали?
— Собственно, я не хочу, но мне приходится это делать. Ко мне обращаются друзья и просят. Недавно прислал сценарий один милейший человек из Питера, из мастерской Германа. Фильм показался мне глубоким, и я сыграл там подонка одного. Витя Мережко уговорил сняться в эпизоде в сериале. Меня это не очень забавляет. Это важно тем, кто любит мозолить глаза. Глупо пытаться добиться славы, пока еще жив Пол Маккартни, глупо пытаться заработать денег, пока еще жив Билл Гейтс. Глупо сниматься в кино, не будучи актером.
— Вы циник?
— Конечно, обязательно, как любой анархист. Если под цинизмом понимать способность говорить правду, даже нарушая законы приличий. Другое дело, не стоит совсем уж оскорблять. Нелояльно, к примеру, споря с хромающим человеком, говорить “Ваша аргументация хромает”. Есть же еще такая вещь: когда ведущий циничен, зритель не отключится от телевизора. Гениальный телевизионный продюсер Саша Левин, бывший генпродюсер НТВ, как-то раз сказал: “Знаешь, если бы я искал сейчас ведущего, неважно на какую программу, я бы не выбирал его среди актеров или записных говорунов, я бы нашел его среди врачей — они чрезвычайно циничны”.
— Что самое наивное сделал циник Дибров в своей жизни?
— Телевидение. Был у меня эпизод: я работал креативным продюсером утреннего канала на ОРТ и по пятницам вел программу. Это было прекрасное время, всего было достаточно. Я поехал в Оптину пустынь, и там мне был дан зов. Вернулся в Москву и там обнаружил генерального продюсера самого затхлого на то время дециметрового канала под названием “Телеэкспо”. Там был “Магазин на диване” и чего-то еще. Я ему и говорю: “Знаешь что? Давай я у тебя поведу ночной эфир?” — “Давай” — “Да, но каждую ночь” — “Давай” — “Да, но несколько часов” — “Давай-давай. А сколько тебе денег надо?” — “А нисколько”. Нашли мне студийку метров двадцать площади. Я пошел к Косте Эрнсту, сообщил, что хочу сделать идиотский кульбит, с точки зрения здравого рассудка непредставимый. Он сказал, что на двух каналах работать нельзя, и я выбрал пятый. Моя программа была названа “Антропология”. Что было с ней дальше, вы, кажется, знаете. А ведь в основе был наивный поступок, Гаврош просто. Когда я появился в этой студии, доставшейся еще в наследство от Олимпиады-80, там стояли камеры со времен Брежнева. Они не балансировались между собой — это значит, что одна камера показывала мою физиономию малиновой, а вторая желтой. И бороться с этим было невозможно. Не было вообще никаких декораций. “И не надо, — сказал я. — Оставьте белый задник. Отключите цвет вовсе”. — “Как отключить? В век цветного ТВ!?” “Давай руби”, — решительно сказал я. А чтобы не поняли, что это от безысходности, мы поставили красное пятно в угол — типа, вообще-то мы могли бы и цветом, просто так надо. Так родилась эстетика “Антропологии”, которая кем-то могла быть расценена как новое слово в дизайне, и только я знал (смеется), от какой безысходки она появилась. Потом уже на НТВ с восхитительной машинерией мы экспериментировали, добавляли цвета. А вначале была та самая романтика, наив.
— Мы еще можем в будущем ожидать от Дмитрия Диброва очередного кульбита?
— А все может быть. Знаете, мне папа рассказывал в детстве пословицу, я не знал, что это про меня. Вот как она звучит: “В двадцать лет ума нет, и не будет. В тридцать лет денег нет, и не будет. В сорок лет жены нет, и не будет”. Папа умер, он так и не узнал, что его сыну гарантированы все три позиции. У меня нет ни денег, ни жены, ни, как я вижу, ума (смеется).
Ника Драбкина, Kurierweb
